Утечку о содержании разговора Владимира Путина и Эммануэля Макрона (как информацию о содержании, так и сам факт утечки) можно интерпретировать только с учетом эволюции отношений между Россией и Западом.
Прямые линии связи между лидерами государств и тайные каналы, позволявшие странам вести диалог в режиме "реалполитик", без идеологического фактора (или с его минимизацией), появились после того, как холодная война привела к Карибскому кризису, поставившему мир на грань ядерного конфликта. Все стороны были заинтересованы в повышении уровня доверия и создании механизмов, которые предотвратят подобные риски.
После начала афганской войны доверие закончилось – Москва воспринимала этот конфликт как обеспечение безопасности своих южных границ, тогда как Запад отрицал за ней такое право. Поэтому когда советские представители всерьез говорили о законности режима Бабрака Кармаля, то о серьезном прагматичном диалоге не могло быть и речи. Затем перестройка – и возобновление диалога, быстро достигшего уровня взаимопонимания, о котором на Западе могли только мечтать. В современной России эти события трактуются однозначно негативно, хотя перенапряжения холодной войны страна не выдерживала, да и из афганской авантюры надо было как-то выходить.
Затем российская демократия 1990-х – и диалог (публичный и непубличный) был связан с поддержкой Западом Бориса Ельцина. Потом нулевые годы – отношения уже холодали, но была антитеррористическая коалиция (после 11 сентября) и мощная инерция, подпитываемая курсом Ширака-Шрёдера на поддержание диалога и связанным с ним тезисом, что Москву нельзя отталкивать. Дальше все меньше диалога и все больше инерции. Февраль 2014-го в России и на Западе трактуется прямо противоположно. В Москве – как удар в спину, приведший к потере Украины и перечеркнувший весь предыдущий опыт отношений, уничтоживший всякое личностное доверие к партнерам. На Западе – как может быть немаловажный, но все же эпизод, о котором уже стали забывать.
После этого задачей Запада стало найти компромиссные решения ("не загонять Россию в угол"), тогда как в Москве исходили из того, что компромисс – это уступка, которых за четверть века и так было недопустимо много. При этом в Москве всячески раскручивалась тема новых вооружений, но западные аналитики считают, что в этом вопросе немало блефа, и, в любом случае, в России на роковую кнопку не нажмут (в поведении Хрущева в 1962 году никто на Западе не мог быть уверен). Да и геополитическая ситуация принципиально изменилась – Россия хотела бы быть сверхдержавой, но не воспринимается в мире в качестве таковой. Москва обращена в историю, постоянно возвращаясь к ялтинскому мироустройству – для Запада это выглядит непонятным (а почему не к Венскому конгрессу или к Версалю?). Само понимание роли прошедшей войны и ее результатов принципиально разнится – Москва одно время пыталась найти компромисс с логикой Запада (о том, что прошагавшие пол-Европы освободители сами были несвободны), но после 2014-го это стало неактуальным.
Ценность откровенного общения и тайных каналов таким образом существенно снижается – об украинском газовом транзите или о других подобных вещах можно договориться в ходе обычных консультаций и только подтвердить договоренности в телефонном разговоре лидеров. Или в их кратком общении во время очередной "двадцатки", когда карантинные ограничения будут сняты.
! Орфография и стилистика автора сохранены
